II
Само собой разумеется, что свадьба должна была состояться в Калькутте. Шомбхунатх-бабу, отец невесты, прибыл в Калькутту, как и обещал Хоришу, за три дня до свадьбы. Мы встретились с ним, и он меня благословил. Лет ему было сорок или чуть побольше, однако волосы у него оставались черными, лишь в усах нет-нет да и проглянет седина. Шомбхунатх-бабу сразу же обращал на себя внимание своей красивой внешностью. Полагаю, что и я ему понравился. Но понять, так ли это, было несколько трудно — Шомбхунатх-бабу был неразговорчив. Процедит несколько слов и молчит. Дядя же болтал без устали. Как бы невзначай он все время подчеркивал, что по богатству и положению мы не уступаем другим именитым семьям города.
Когда дядя умолкал на мгновение, Шомбхунатх-бабу вставлял свое «угу» или «да». Будь я на месте дяди, это, несомненно, охладило бы мой пыл, но дядюшку поведение гостя нисколько не смущало. Он решил, что Шомбхунатх- бабу человек робкий и вялый, что, впрочем, его очень обрадовало, так как излишнюю живость в родственниках невесты он отнюдь не считал достоинством. Когда Шомбхунатх собрался уходить, дядя небрежно простился с ним и даже не проводил до экипажа.
О приданом договорились быстро. Дядя гордился своей исключительной ловкостью. Он не оставил никакой неясности. Все было оговорено: какая часть приданого будет дана деньгами, сколько будет украшений и даже какого качества должно быть золото. Я не принимал в этом никакого участия, понимая, что переговоры о приданом — главное, хоть и самое неприятное в свадебных приготовлениях, и зная, что дядя не даст себя надуть. Его удивительная практичность была предметом гордости нашей семьи. При любых обстоятельствах, когда речь шла об интересах нашей семьи, дядя неизменно одерживал победу — это был общепризнанный факт. Хоть мы и не нуждались в деньгах, а семья невесты находилась в стесненных обстоятельствах, все равно надо было настоять на своем — таков был обычай нашей семьи, и до других нам дела не было.
Посылку пасты из корня куркумы в дом невесты обставили очень пышно. Потребовался бы специальный человек, чтобы точно сосчитать, сколько людей участвовало в шествии. Мать и дядя посмеивались, мысленно прикидывая, сколько беспокойства доставят другой стороне угощение и подарки.
Наконец я отправился в дом невесты. Оркестр и певцы- любители производили такой шум, что казалось, будто слон с ревом топчет заросли лотосов богини музыки.
Я напоминал собой витрину ювелирного магазина. Будущий тесть должен был получить ясное представление о моей стоимости.
Дяде не понравился дом, где должна была состояться брачная церемония. В саду не хватало места для всех участников шествия, да и особых приготовлений не было заметно. К тому же Шомбхунатх-бабу был холоден в обращении, не казался смущенным и, как всегда, молчал. Скандал разразился бы в самом начале, если бы не друг Шомбхунатха — адвокат, огромный, очень смуглый и лысый, с чадором, обвязанным вокруг талии. Приветственно сложив руки, запинаясь от избытка чувств, он беспрерывно кланялся и улыбался всем, начиная от музыкантов и кончая родственниками жениха.
Не успел я расположиться с гостями в доме, как дядя вызвал Шомбхунатха в соседнюю комнату.
Не знаю, что там произошло, но вскоре Шомбхунатх вернулся и позвал меня:
— Пройдите сюда на минутку.
Почти у всех людей есть свои слабости. Дядя, например, всегда боялся, как бы его не обманули. И сейчас он решил проверить, не фальшивые ли драгоценности у невесты. Ведь после свадьбы думать об этом будет поздно. Тем более что подарки жениху и приготовления к брачной церемонии оказались весьма скромными. Поэтому дядя привел с собой ювелира.
Войдя в комнату, я увидел, что дядя сидит на кушетке, а ювелир с весами и пробирным камнем расположился на полу.
— Ваш дядя хочет проверить, не обманули ли его,— обратился ко мне Шомбхунатх-бабу.— Что вы на это скажете?
Я молчал, опустив голову.
— А что его спрашивать? — возмутился дядя.— Будет так, как я решил!
— Это верно? — спросил отец невесты, в упор глядя на меня.— Будет, как решил ваш дядя? Вы не станете возражать?
Я печально покачал головой.
— Хорошо, тогда присядьте. Сейчас я сниму украшения с дочери и принесу сюда.
— Онупому нечего здесь делать,— сказал дядя.— Пусть идет к гостям.
— Нет,— возразил Шомбхунатх.— Пусть останется.
Шомбхунатх принес завернутые в полотенце украшения и положил их на кушетку перед дядей. Это были старинные фамильные драгоценности, массивные и тяжелые, не то что современные безделушки. Взяв одну из вещей в руки, ювелир сказал:
— И смотреть нечего. Чистое золото. Такого сейчас ни за какие деньги не купишь.
С этими словами он без труда согнул толстый браслет с изображением головы мифического чудовища.
Дядя вынул блокнот со списком обещанных за девушкой украшений. После проверки оказалось, что по ценности и весу они намного превосходят обещанное.
Среди украшений были серьги. Шомбхунатх передал их ювелиру и попросил посмотреть.
— Это английский сплав, в нем очень мало золота,— сказал ювелир.
— Возьмите их,— обратился Шомбхунатх к дяде и отдал серьги.
Эти серьги были подарком от нашей семьи невесте. Яркая краска залила лицо дяди. Ведь его не только лишили удовольствия поймать с поличным бедняка, но и самого поставили в неловкое положение.
— Иди к гостям, Онупом,— приказал он мне, нахмурившись.
— Погодите,— вмешался Шомбхунатх.— Я прикажу сейчас подать угощение.
— А как же смотрины? — воскликнул дядя.
— Не беспокойтесь. Идемте...
Этот робкий человек обладал огромной силой, и дяде пришлось подчиниться. Нельзя сказать, чтобы угощение было обильным, зато блюда были превосходно приготовлены, и все остались довольны.
Шомбхунатх и мне предложил поесть.
— Что же это такое? — заволновался дядя.— Как может жених есть до совершения свадебного обряда.
Оставив без внимания слова дяди, Шомбхунатх повернулся ко мне:
— А вы что скажете? Разве это предосудительно?
И на этот раз я не посмел ослушаться дяди.
— Я доставил вам много хлопот,— сказал тогда Шомбхунатх.— Мы не богаты и не сумели достойно принять вас, извините. Уже поздно, и я не хочу вас больше утруждать. Сейчас...
— Сейчас мы вернемся к гостям,— поспешно сказал дядя.
— Сейчас я прикажу подать вам экипаж...
— Вы шутите?
— Шутили вы, у меня же не было ни малейшего желания забавляться.
Глаза дяди округлились от изумления, он не мог вымолвить ни слова.
— Я не отдам дочь в семью, где считают, что я способен украсть драгоценности моей девочки.
Ко мне Шомбхунатх, видимо, не счел нужным обратиться, потому что получил все доказательства моей полной ничтожности.
Рассказывать, что произошло потом, у меня нет ни малейшего желания. Наши гости учинили разгром, побили фонари и гордо удалились.
Отзвучала музыка, исчезли свадебные слюдяные фонарики, лишь звезды скупо освещали дорогу, когда я возвращался домой.

IV
Мне остается рассказать совсем немного.
Я вез мать к святым местам, потому что дядя и на этот раз не решился переехать Ховрский мост. В дороге я вздремнул, но вагон трясло, и спал я беспокойно. На одной из станций я проснулся. Игра света и тени делала все похожим на сон. Только звезды на небе казались старыми знакомыми, а остальное, окутанное дымкой, было чужим. В тусклом свете фонарей окружающие предметы казались странными и далекими. Мать крепко спала. Купе едва освещала лампа под зеленым абажуром.
Чемоданы, коробки и другие вещи, разбросанные по полу, тоже казались нереальными.
И вот в этом необычном мире, в тишине этой удивительной ночи, раздался голос:
— Скорее сюда, в этом вагоне есть место.
Мне почудилось, будто я слышу звуки песни. Чтобы понять, как сладостно звучит бенгальский язык в устах бенгальской девушки, нужно, как тогда, забыть о времени и пространстве.
Но услышанный мною голос был каким-то особенным. Ничего подобного я никогда не слыхал!
По-моему, голос в человеке самое главное. По голосу вернее, чем по лицу, можно судить о душе. Я быстро открыл окно, выглянул, но никого не увидел. На темной платформе дежурный махнул фонарем, и поезд тронулся. Я так и остался у окна.
Я не знал, хороша ли собой та девушка, но сердцем чувствовал красоту ее души. Она — как эта звездная ночь, окутавшая весь мир и в то же время недосягаемая. О голос незнакомки, в одно мгновение ты овладел моей душой. Ты чудо! Ты словно цветок, появившийся из самых недр нашего бурного времени, и никакие ураганы не заставят тебя задрожать, не отнимут твоей нежности.
В стуке колес я слышал песню. «Есть место, есть место»,— звучало, как припев. Что есть? Какое место? Нет никакого места! Никто никого не знает! Или незнание лишь туман, иллюзия? И если разорвать его путы, знакомство станет бесконечным. Неужели еще вчера я не знал о существовании сердца, чьей непередаваемой красотой полон ты, о чарующий голос:

Есть место,— как эхо, в душе отдалось.
Сдержать не могу закипающих слез.
Спешу, тороплюсь на призыв.

Я провел беспокойную ночь: на каждой станции выглядывал в окно — боялся, что незнакомка сойдет и я не увижу ее.
На следующий день нам предстояло пересесть в другой поезд. Мы надеялись, что в вагоне первого класса будет немного народу. Но оказалось, что этот же поезд ждут солдаты с большим багажом. Какой-то генерал отправлялся в путешествие. О первом классе нечего было и мечтать. Положение осложнялось тем, что со мною была мать. Все вагоны были набиты битком. Мы ходили от двери к двери, но вдруг какая-то девушка из вагона второго класса крикнула:
— Садитесь к нам, есть место...
Я вздрогнул. Это был тот чудесный голос, тот же припев: «Есть место». Не мешкая ни секунды, мы с матерью влезли в вагон. Я даже не успел внести вещи. Такого беспомощного человека, как я, не сыщешь во всем мире! Но незнакомка не растерялась, она выхватила наш багаж из рук носильщика и втащила его в уже тронувшийся поезд. Правда, мой фотоаппарат так и остался на станции, но я о нем нисколько не жалею. Право, не знаю, как описать все, что произошло потом. В душе моей на всю жизнь запечатлелась картина того счастливого дня. Но с чего начать и чем кончить? Мне не хотелось бы рассказывать все по кусочкам. Наконец я увидел девушку, чей голос так меня поразил. Я взглянул на мать — она дремала. Незнакомке было лет шестнадцать — семнадцать. Держалась девушка очень непринужденно. Она вся будто светилась каким-то внутренним мягким светом, и в ней не было никакой скованности.
Это все, что я сохранил в памяти. Не помню, какого цвета было на ней сари. Ее одежда и украшения не бросались в глаза и не могли затмить ее безупречной красоты. Девушка была подобна нежной, едва распустившейся туберозе, своей красотой затмившей куст.
С девушкой ехали три маленькие девочки. Она без умолку болтала и смеялась с ними. Я держал в руках книгу, но не читал, а прислушивался к их разговору. То была милая детская болтовня. И что самое удивительное — с этими малышками взрослая девушка будто сама стала маленькой. У девушки было несколько книжек с картинками. Дети упросили ее почитать рассказ, который им особенно нравился. Они слушали его не раз. Но я понимал их настойчивость. Голос незнакомки, будто прикосновение волшебной палочки, придавал каждому слову какой-то особый смысл. Да и все, к чему она прикасалась, оживало. И дети невольно поддались ее очарованию. Свет ее озарил и меня, и солнце моей жизни засияло ярче. Для меня незнакомка стала олицетворением бескрайнего неба и вечной неутомимой жизни.
На одной из станций девушка купила жареной чечевицы и вместе со своими маленькими спутницами, не смущаясь, принялась ее есть. Я очень стеснителен по природе и не смог попросить у девушки чечевицы! Почему я не протянул руку и не признался в своем желании? Я очень раскаивался в своей робости.
В душе моей матери боролись противоречивые чувства. Ей не нравилось, что девушка без всякого стеснения ест при мужчине жареную чечевицу. Но в то же время что-то мешало ей осудить незнакомку. Наконец мать пришла к выводу, что девушка дурно воспитана. Ей очень хотелось заговорить со странной спутницей, но она не могла преодолеть своей привычки сторониться чужих людей.
В это время поезд подошел к станции. Здесь его ожидала большая группа лиц, которые должны были сопровождать генерала. Мест не было. И все эти люди столпились у нашего вагона. Моя мать замерла от страха, я тоже встревожился.
За несколько минут до отхода поезда дежурный по станции прикрепил карточки с написанными на них местами в изголовье наших полок.
— Эти места заказаны,— сказал он мне.— Вам придется перейти в другой вагон.
Я вскочил с излишней торопливостью.
— Мы не уйдем отсюда,— сказала на хинди незнакомка.
— Придется,— серьезно ответил дежурный, не удостоив вниманием взволнованную девушку, и позвал начальника станции — англичанина.
— Я очень сожалею, но...— обратился тот ко мне.
Я стал звать носильщика. Но незнакомка вскочила со своего места, глаза ее пылали от гнева.
— Вы останетесь! — негодующе воскликнула она. Затем обратилась по-английски к начальнику станции: — Это неправда, места не заказаны!
Она сорвала карточки и, изорвав их, бросила на платформу.
В это время к нашему вагону подошел английский генерал. Он дал знак вестовому внести его багаж, но, заметив гневное лицо нашей спутницы и услышав ее слова, отозвал начальника станции в сторону. О чем они говорили, не знаю. Но поезд был задержан: к нему прицепили еще один вагон. Девушка и дети снова принялись за жареную чечевицу, а я, сгорая от стыда, смотрел в окно.
Наконец поезд прибыл в Канпур. Девушка собрала вещи. Ее и детей встретил слуга, говоривший на хинди. Тогда моя мать не выдержала.
— Скажите мне ваше имя,— попросила она.
— Коллени,— ответила девушка.
Мы с матерью вздрогнули.
— А ваш отец...
— Он врач, его зовут Шомбхунатх Сен.— Девушка вышла из вагона.

Из индийского эпоса

РАМАЯНА (отрывки)
Книга третья

Лесная
(Встреча с Шурпанакхой)

Под стать святожителю, в хижине, листьями крытой,
Безгрешный царевич беседовал с братом и Ситой.

Он притчу рассказывал Сите и сыну Сумитры,
Блистая, как Месяц, в соседстве сияющей Читры.

Одна безобразная ракшаси в поисках дичи
Туда забрела – и прервалось течение притчи.

С рожденья звалась Шурпанакхой она за уродство, –
За когти, ногам придававшие с веялкой сходство.

И взору ее луноликий представился Рама,
Прекрасный, как тридцать богов, как пленительный Кама.

И мягкие кудри, и мощь благородной десницы,
И блеск удлиненных очей сквозь густые ресницы,

И смуглое, схожее с лотосом синим, обличье,
И царские знаки, и поступи юной величье,

Что плавностью напоминало походку слоновью,
Увидела ракшаси – и воспылала любовью.

Уродина эта – к прекрасному, как полнолунье,
К нему, сладкогласному, – скверная эта хрипунья!

Противноволосая с дивноволосым равнялась.
Противноголосая с дивноголосым равнялась.

Сама медно-рыжая – с ним, темнокудрым, равнялась
И, дура бесстыжая, с великомудрым равнялась.

С красавцем равнялась она – при своем безобразье,
И с лотосоглазым таким – при своем косоглазье.

С таким тонкостанным и царские знаки носящим
Равнялась она, страхолюдная, с брюхом висящим.(...)